Я еще помню растрескавшийся и посветлевший под лучами солнца асфальт, который внезапно сменяет идеально ровное и безусловно новое полотно дорог моего города. Я еще помню поворот под старой аркой и безлюдный заросший двор. Я еще способна разглядеть среди сухих или расцветающих в угоду теплому лету ветвей витрину твоего магазина и вывеску с облетевшей краской. Мне хватает смелости нажать на расшатанную ручку твоей двери и погрузиться в эту уютную темноту, в которой ты живешь. Мне пока еще хватает сил сорвать пыльный покров тишины и позвать тебя, и в крике моем непременно должно быть несколько восклицательных знаков. Мумие мое, у меня есть силы приходить сюда .
Я постарею, Мумие мое, я рожу ему двоих детей и буду разрываться между ними и работой. Я перестану приходить сюда и вдыхать запах твоего табака и пыли. Я перестану слушать эти безумные сказки о тенях, что танцуют свой вальс в глубине зеркального трюмо, о корабельном колоколе что сам по себе звонит ровно в один и тот же час, как и много лет назад, когда пошел ко дну его корабль. Я перестану донимать тебя вопросами, когда же ты наконец выйдешь замуж, да, и перестань так хитро поглядывать на этот портрет! Я перестану гадать о том, кто решается покупать у тебя все это, я забуду о цвете бордо, о "пепле розы", об этой вульгарной осыпающейся позолоте...
Неон и пластик, хром и стекло создадут мой мир. И я умру, Мумие мое, я умру в тот день, когда забуду запах пыли с этой Библии и цвет глаз этой фарфоровой пастушки. Я умру и меня кремируют спустя много лет, когда тело наконец поймет, что забыло о жизни, потом положат в пластиковую стену, или быть может, под аккуратным надгробием, которые выпустит конвейер.
А ты.. Ты станешь как и они, не так ли? Твои глаза обернутся старинным венецианским стеклом, а дрябнущая плоть - мореным дубом, а может и более ценным деревом? Я думаю, они расщедрятся. Твой голос станет записью со старинной граммофонной пластинки, а волосы шелком или мохером. И ты будешь вечно жить в этом старом доме с этим старым магазином, бессмертная ты моя старьевщица. Мы говорили с тобой об этом давно, не правда ли? Нет, ты не говорила. Ты просто подливала мне кофе, сваренного на допотопной плите, и все вокруг пахло им, корицей и пылью. Ты молчала, а говорила я, обыденно и бессвязно, Мумие мое, ты просто смотрела в глубину зеркал.
И тебе, и твоим друзьям вещам, и покупателям твоим, ведь все равно что этого дома уже давно нет, его снесли десять лет назад. Тебя нет и ты есть, кошка Шредингера, которой плевать на наблюдателя... Мумие мое, ты больше не пахнешь человеком.