Под морем, без частей. Одним огромным трепом.
Алексиэль любил свой город и таким - с пустыми улицами, пропитанными запахом безысходности, чувством болезни, эмульсией страха.. Дома, улицы, церкви, само небо - все обрело цвет свинцовой тоски. В нем кумачово-алые одеяния Князя казались лишь еще одним воплощением бреда больных смертных. И чем, как не бредом, в самом деле, мог быть франтоватый Мефистофель, разгуливающий по чумному кварталу в сопровождении пары игренево-рыжих борзых? Да, он был их бредом, Герцогом Чумой, виконтом Мором, или кем там еще называли его кухарки и няньки, королевы подворотен с глазами больных рыб?
Ночи наполняли надрывный кашель и стоны, перемежавшиеся тихим шепотом - в новых сказкам главными героями были Король Чума и его Императорское Величество Смерть. Мор, Мрачный Жнец и Черная Смерть - новые имена страха затмили привычных "пугал" церкви, и Алексиэль с определенной долей мрачной радости признавал, что до почти откровенного богохульства люди дошли сами... Хотя кто бы стал их винить - молитва оказалась бессильна против тихой смерти, что приходила на крысином хвосте, расползалась по телу черной гнилью... Что лишала самого желания жить, оставляя лишь ужас и боль. Его свита упивалась бедствием - в ночной темени все чаще звучала древняя как грех клятва, произносимая голосами озлобленными, дрожащими от страха, а порой безразличными. А еще чаще раздавались отчаянные крики, быстро сменявшиеся стонами безысходного ужаса - птенцы Смотрящей резвились как жеребята на заливном лугу... Хотя тут Князь признавал за ними некоторую извращенную полезность - неонаты, что не могли еще обуздать голод, с большей легкостью питались теми, кто стоял уже на пороге мучительной смерти. Как знать - быть может, здесь и сейчас, вампир приносит человеку более ... Приятную смерть? Губы падшего исказила неприятная усмешка, впрочем, почти тут же сменившаяся прежней безразличной гримасой. Ему, в отличие от его народа, следовало бы подумать о том, что скоро пир потребуется завершить - пока не привыкли дети предвечной тьмы к праздной жизни, к легкому пиршеству, пока не взвыла подыхающим волком местная аристократия и зажравшаяся епархия, решив выжечь заразу вместе с половиной города... Особенно раздражала рыжего искусителя сильная и злобная, как взбесившийся пес Инквизиция - тупые волкодавы церкви, любители жарких кострищ и групповых ритуалов... И их ему приходилось остерегаться - ему, бессмертному Князю! Но нельзя было не видеть за грязно-коричневыми рясами сень незапятнанных ангельских крыльев - похоже, что светлые наконец научились загребать угли чужими руками - Алексиэль искал в памяти определение, которое охарактеризовало бы сие явление. Искал, но пока не находил, чтож, и ему придет свое время. В любом случае, у него неограниченно много времени на изобретение нужного слова, не так ли? Много позже оно появится, и Князь с наслаждением раскатает его на языке, наполнив ядом и выпустив в лицо белокрылому оппоненту - "эволюция". Но время этого повествования от того пахнущего ядовитым миндалем мига отделяет не один десяток лет... Сейчас же поток образов, облаченных в слова забытых языков, обрывает ничуть не романтичное зрелище - из дверного проема, как из гнилой зияющей раны вылезает могильный червь, появляется изможденный человек. И сравнение с червем оказывается вполне уместным - холеная рука картинно взметается вверх, точно защищая чуткое обоняние падшего ангела от гнилостного амбре болезни, химикатов и чеснока. Глаза в прорезях над гротескным клювом сверкают безумной безысходностью - оттого падший не удивлен, тому, что объект его интереса стаскивает с лица последнюю хрупкую преграду, что отделяет его от яда, разлитого в предрассветном тумане.
Скорее Князь был удивлен необычайно волевым выражением на этом лице, а еще, возможно тем, что на оскорбительным по людским меркам жест , незнакомец не обратил никакого внимания. Казалось, он вообще не видит странно беспечного юношу, в неприлично праздничной одежде. "Хотя," - тут грешный ангел позволил себе поискать оправдания человеку, - "Быть может его разум отказывается верить тому, что видят глаза..."
В любом случае, сладостный запах свежего, гоячего как молодая кровь отчаянья, на истинно праведной, белой как молоко, ауре, притягивали и пьянили ничуть не меньше, чем упомянутых несколькими минутами ранее неонатов-вампиров пьянит вид и запах крови настоящей и свежей. Алексиэль истратил лишь несколько мгновений на свои извечные раздумья - о ли изыскивал вдохновение к этой каверзе, то ли пытался просчитать последствия.. Но в итоге предпочел искушение этой власти, следуя за молодым доктором с целеустремленностью голодного ослика, бредущего за желанной морковью.
Человек упорно игнорировал его присутствие и скорее всего - не из наглости или храбрости, а из-за смертельной усталости, пившей силы не хуже болезни. Спустя полчаса бесцельной прогулки по замызганным улицам, Алексиэль с досадой понял, что его протеже находится в том измененном состоянии сознания, когда и время и прстранство проходят мимо осознания их, и личность погружается лишь в тягучую трясину тягостных мыслей, путь через которые ведет к безумию. Перспектива потери столь сладостного плода - чистой и отчаявшейся души, на которую тем более было истрачено драгоценное время (про то, что начало прогулки и вовсе не несло в себе ни единой цели, кроме желания развеять скуку, Князь не вспоминал), вынудила Алексиэля перейти к несколько непривычным мерам.. Да и смотреть на это застывшее на пороге безумия лицо было отчего-то неприятно. Возможно. молодой врач и сам не заметил, с какого момента не он шел, а его мягко вели - прочь от каменных коробов и перегородок, от редких огородов и полей, от площадей и наезженных дорог. Возможно, что ненавязчивое руководство он заметил лишь тогда, когда запах тлена и нечистот бедныхкварталов сменился пряным запахом листвы, стоячий туман - свежим ветром реющим над Ведьминым утесом, а размеренный звук его шагов - звонким голоском, невинно заметившим - "Это лучшее место для встречи с вечностью, по мнению вашего скромного слуги."
Дктор обернулся, уже смиряясь с тем, что происходящее является плодом его больного, сломленного горем ума. Он обладал неплохой памятью и мог полясться даже на Библии, что не помнил когда покинул пределы города и поднялся на утес, с которого открывался великолепный вид на охваченный эпидемией город. Как объяснить сию дьявольщину - обращаясь к своим мыслям или же к идеальной модели певцов красоты, что стояла рядом с ним? Разглядывая своего незваного спутника, доктор все более поражался схожести того с произведениями ромецианский живописцев, что писали святого Иоанна в таком же - юном и бесполом образе. По-девичьи яркие, чуть припухлые губы, длинные ресницы, нежный овал лица... Но в спутнике его было нечто неуловимо неправильное, что отвлекало, не давая возможности запечатлеть его лик в памяти.